Криминал Главной криминальной новостью обычно была конфискация у знакомых самогонного аппарата. Милиционеры приезжали к самогонщику, аппарат демонстративно разбивали прямо на улице, а преступнику выписывали штраф. Об этом друг другу передавали вполголоса, но с торжеством. Была своя этика - ставить брагу и даже немножко «гнать» из нее «для себя и гостей» считалось личным и приличным делом. Но вот «гнать» на продажу - грех, и если соседи такое замечали, то немедленно стучали и не стеснялись в осуждении. К ментам летел «сигнал». Население разумело так: частная жизнь - да, прибыльный бизнес - нет!
Дети
Пожалуй, основными нарушителями законности в этом немного сонном, зачарованном мире были дети, которых тут, впрочем, год от года оставалось все меньше, даже считая тех, кто приезжал только на лето. Легальные занятия: ловля пиявок в трубе на вонючем от навоза ручье, рыбалка на карьерах, грибы/ягоды в лесу, гонки на велосипедах. Мопед был недосягаемой мечтой. Раков ловили, опуская на илистое дно сети с жареными лягушками. До сих пор не знаю, стоило ли их жарить в печке, или ракам понравилось бы и так? Рыбу нередко глушили карбидом. Из него мы неплохо делали бомбы - в стеклянной бутылке или в железной банке из под дихлофоса, подобранной на свалке. Бомбы помогали изображать войну. Все знали, что в войну здесь были бои, окопы, и наши дома стоят прямо на них. Копая канаву или колодец, часто находили немецкую каску или крупные артиллерийские гильзы. Все это никак не ценилось, в «музей боевой славы» не сдавалось и сразу же участвовало в военной игре. На чердаке я обнаружил прекрасно сохраненную шашку и люто рубил ей, схватив двумя руками, яблоки с земли.Никто в моей семье не вспомнил, дед воевал с ней или нашел уже здесь, в лесу, когда ходил на охоту? Он умер за год до моего рождения, в 74-м, успев посадить и вырастить яблони вокруг дома. Такие яблони, абсолютно одинаковые, тут были у всех. Еще вся семья шепталась, что в доме спрятан дедом немецкий пистолет. Это ощущение и поиски пистолета сопровождали все мое детство. Дед был заядлый охотник и вообще чудак - не пил, людей сторонился, много слушал радио и выписывал несколько газет. До войны он был сельским учителем с сомнительной кулацко-поповской генеалогией, на войне был ранен, а после войны, женившись и построив этот дом, почти 30 лет вообще ничего не делал, кроме блесен из старых гильз и яблоневого сада. Еще он слыл главным на улице сталинистом и до последнего отказывался снимать портрет генералиссимуса со стены, считая «разоблачение культа личности» партийной проверкой на верность почившему вождю. Из-за этого портрета у деда была ссора с участковым.
Полупристойным считался детский соревновательный сбор бутылок у «Луча». Нужно было дождаться в буйных кустах, пока выключится последняя «пьянь» и первым броситься за бутылками. Иногда в этой игре участвовало до десяти маленьких предпринимателей. Потом мы сообразили, как разбогатеть быстрее. Вместо того, чтобы стеречь и сдавать бутылки штук по 10, мы решили взять их оптом именно там, куда сдавали, во внутреннем дворе магазина. Туда несложно было проникнуть через огороды, и огромные мешки из под удобрений, набитые принятой тарой, виднелись сквозь щели забора. Это было настоящее ограбление торговой точки! Мне было девять, я чувствовал себя гангстером. В сумерках мы вдвоем без труда проникли во двор и завладели громоздким мешком бутылок, чтобы сдать их потом сюда же, но не учли обратного пути: тащить мешок через соседские огороды это шум, «спалят», да и передавим соседям все картофельные гряды. Оставалось перебросить мешок через закрытые ворота прямо на улицу. Я перелез первым, позвал третьего подельника, стоявшего на шухере, и мы общими усилиями перевалили нашу громоздкую добычу наружу. На сонной улице этого наглого ограбления никто не заметил, мы услышали свист и погоню только когда уже дотащили мешок до своего поворота, где намеревались разделить добычу и спрятать в разных местах. Нас преследовала такая же группа мальчишек, потому что эту улицу «держали» вообще-то они, а не мы. Они были на велосипедах, а мы пешком и с мешком. Пришлось все бросить и делать ноги. Не думаю, что они вернули «наши» бутылки в магазин. Заикаясь и сбиваясь, мы долго обсуждали в кустах за «Лучом», не ждет ли нас уже дома милиция и в чем просчеты нашего ограбления. Кашляя, курили сигареты «Opal», считавшиеся в нашей компании верхом заграничного дендизма.
Не удивительно, что те из моих подельников, кто не уехал из городка, повзрослев, побывали на зоне за разной степени тяжести воровство, а один, самый мечтательный, проиграл все свои и много чужих денег в игральные автоматы, как только они появились здесь, с приходом капитализма, и скрылся навсегда от разыскивающих его разгневанных кредиторов.
Самым простым воровством были яблоки. Они же считались и чистой авантюрой, потому что яблоки были у всех и мало чем отличались. Лазить за ними к Добырихе круче всего, потому что у Добырихи в будке жил «псище» - огромный косматый Полкан и считалось, мог порвать, если добырихины внучки спустят «псищу» с цепи. Однажды они нас застукали, мы позорно замерли на деревьях, но сколько не волочили внучки Полкана за цепь из будки, он только зевал и, подмигнув нам, заползал обратно, полностью уверенный, что его это вторжение не касается и дело его - спать.
Еще мы лазили, расшатав забор, на городскую автобазу, где можно было украсть большой машинный баллон от грузовика, чтобы на нем плавать, а лучше два, чтобы сделать из них небольшую лодку, удобную для рыбалки. Никто нас особенно не ловил, потому что никого это особенно не касалось. Собственность, как своя, так и общенародная, охранялась тут слабо, нехотя и для виду. Завидовали соседям? - Да. Копили и берегли? - Нет.
Туризм
Никто из тамошних людей не бывал даже в «социалистической» загранице и не стремился в такую даль. Все это было за пределами реальности, в телевизоре. За полдня с пересадкой можно было попасть в Калинин, известный тем, что там на улицах и без очереди продают мороженное в стаканчике. Но даже и мороженое не соблазняло, в Калинин ездить не было надобности. За целый день прямым поездом добирались до Москвы, в Москве продавалась колбаса вареная рядом с вокзалом. Ее покупали сколько могли увезти с собой и она потом в морозилке хранилась по полгода, впрочем, ездили исключительно зимой, когда колбаса медленней портится и, вернувшись, вывешивали вареную за окно, потому что в морозилку вся не умещалась. К тому же это был хвастливый сигнал соседям, правда, за окном ее радостно клевали голодные синицы. Впрочем, и в Москве тут мало кто был, обходились и без колбасы этой, если очень надо, заводили свиней и кур, но желания угасали, и люди как-то безропотно сливались с пейзажем. Будто бы они знали некую волшебную тайну, в сравнении с которой любые желания это вздор, не стоящий времени и усилий. Ничего не понимая, они понятливо кивали, что им ни скажи. Кстати, небольшой колбасный завод был и при городке, но всю его продукцию увозили неизвестно куда, может быть, в Москву эту самую, из которой «Время» показывают, «Утреннюю почту», Пугачеву и Черненко, Андропова, Воротникова, Слюнькова, Зайкова и Ширвиндта с Державиным.
Праздник
7 ноября с 1 мая здесь отмечали больше по инерции, как легальный повод выпить, 9 мая был более понятным праздником, но главный праздник, конечно - День Шахтера, с которого тут начиналась осень. Шахтеры в городке почти перевелись, но трезвых на улицах в этот день было поискать. Все собирались на главное городское шоу в огромных заболоченных оврагах на краю города, где местные мотоциклисты преодолевали полосу препятствий, т.е. череду луж, ям и бревен. В первые же минуты «гонщик» полностью покрывался грязью, потом увязал и мотоцикл, с пугающим рычанием и синим дымом пробовал оттуда вырваться, а народ по краям оврага улюлюкал, свистел и показывал пальцами. В этой «шахтерствующей» толпе я заметил, что люди больше сочувствуют и интересуются судьбой фатально увязших, а не добравшихся до финиша. Общее фоновое настроение - любые амбиции, претензии и прожекты да будут посрамлены и развеяны ветром по окрестным болотам с клюквой. Земля съест всех и все и правильно сделает. В «перестройку» овраги пытались осушить, выровнять дно, а мотоциклы заменить картингами, оказалось, картинги увязают в никуда не девшейся грязище сразу же, а не через 5 минут, но и мотоциклы уже не вернулись, шоу отменилось само собой и более не возобновлялось.
Библиотека
Были вещи, которых я по-настоящему стеснялся и старался никому тут не показывать. На высоких откосах карьеров я собирал коллекцию окаменелостей или, устав от стройки-рыбалки-безделья-воровства-велосипеда-кино, подолгу просиживал в читальном зале местной библиотеки. Надо ли говорить, что в этом зале обычно людно не было? Я вообще не помню там никого, кроме нашего городского сумасшедшего, который прятался там от жестокостей социума. С благодарностью, как драгоценность, «дурачок» брал любую книгу, которую ему тут предлагали гуманные работницы, открывал ее и важно листал, не читая, но издавая иногда загадочные звуки - знаки не известных мне переживаний «ненормального».
Зато там было несколько научно-популярных книг по палеонтологии. А я мечтал стать палеонтологом и поехать за скелетами в пустыню Гоби, как это делал столь любимый мной тогда писатель Ефремов. Я выходил из читального зала, когда его закрывали, и, всматриваясь в улицу, чувствовал, что все, что я вижу - далекое воспоминание знаменитого ученого, бывавшего на многих планетах и незаменимого в фантастическом и коммунистическом двадцать первом веке. «Дурачок» стоял рядом со мной и опасливо озирался. В этой игре он был моим другом-марсианином, ничего еще не знающим о Земле.
Возврат
С тех пор прошло 25 или более лет и, никуда не деться, я вспоминаю все это как странный рай, в который невозможно вернуться. 3 месяца абсолютной свободы в году - все легко и все понарошку. Наверное, это место и сделало меня стихийным анархистом, а все остальные «взгляды» добавились уж потом. Хотя и взгляды оттуда же, из советской фантастики. И восприятие человека как не особо рационального существа, строящего вокруг себя психологически понятный, но алогично-абсурдный мир. Лет пять назад, на пике путинской стабильности, я оказался там с четырехлетней дочерью.
На вокзале, половину зала которого за ненадобностью заложили стеной, открылась «Русская чайная», вся оклеенная листовками РНЕ, на которые никто, похоже, не обращал внимания. Джунгли вокруг «Луча» вообще больше никак не напоминали о клумбах, зато над его крышей торжественно сиял купол и крест. Кинотеатр переделали в церковь! Я зашел внутрь, была как раз Пасха, внутри снова жались такие же, как в советском прошлом, пять-шесть человек у красивого резного иконостаса - позолоченный виноград, который никогда ни у кого здесь не рос. В городке, построенном при советах, не было никакой «исторической» церкви, которую можно было бы «вернуть» и «восстановить». На месте этого иконостаса в моем детстве висела картина во всю стену - Ленин читает газету «Вооруженный народ». Она смотрелась кадром из другого мира, как и эти непонятные иконы, выстроенные по византийским правилам. Никто мне не поверит, но под кустом у построенного-таки (я не застал, в каком году) магазина валялась вместо «Осеннего листопада» ржавая немецкая каска. Наверное, кто-то выбросил. Когда я объяснил дочери что это, она немедленно потребовала каску себе, чтобы посадить в нее цветок. Мы шли по улицам с этой каской, будто просили милостыню. Словно кто-то мог открыть нам калитку и бросить в нашу каску, вернуть мое детское прошлое.
Городок съежился еще сильнее. Осталась одна школа из трех. Половина деревянных домов вывернулись и лопнули, как черепа вымерших рептилий в пустыне Гоби, а заборы вокруг повалились и тонули в крапиве доисторическими позвоночниками. Их хозяйки «переехали под березки», как здесь говорят - кладбище в роще. Никто их не сменил и на их дома не претендовал. Фонари не горели даже там, где они когда-то были. И цыган как-то поубавилось. Проникаясь чувством, что я на дне не зарытой могилы или археологического раскопа, я бродил по местам своих детских подвигов, перешагивая через знакомые канавы, стараясь что-то объяснить удивленной и настороженной четырехлетней девочке. В этом городке родились мои отец и мать. Ее бабка и дед.
Зашли в «зачем такой?» магазин. Дверь с тугой скрипучей пружиной не хотела открываться. Продавщицы дремали, подперев лица кулаками, под «милицейскую волну», и удивленно воззрились на незнакомцев. Мухи нехотя стартовали с прилавка. Колбаса была. Никто ею не интересовался. Лежал и хлеб. Никакие цыгане не скупали его. Они давно слезли со своих коней и куда-то их дели. Было бы полной глупостью сообщать этим продавщицам, что в восьмилетнем возрасте я построил часть этих стен, кайфуя от бесплатного коммунистического труда и даже превратив это удовольствие в эксклюзивную услугу для избранных детей.
Городок собрали на пустом месте (до войны тут была крохотная станция), рванулись, начертили план, через 20-30 лет стало ясно, что не задалось, все принялось стареть и таять, сливаясь с неярким пейзажем. А еще через 10 вообще исчезла та амбициозная страна, которая все это затеяла.
- Папа, мы куда еще отсюда поедем? - встревожено спросила к концу дня дочь, наигравшись с каской.
- А этот вот колодец я выкопал сам, когда мне было 10 лет, правда, не один - с нарочитой веселостью начал я. Но ее было не обмануть, она чувствовала тоже, что и я, и ждала ответа на свой вопрос
- А спать будем на печке, сами натопим - еще раз попробовал я.
Тот же тяжелый ожидающий взгляд.
Мысленно я твердил себе, что не надо обобщать, что каким-то другим городкам повезло намного больше, что я просто избалован столицей, не вижу хорошего, и все здесь еще впереди. Но в голове вертелась только фраза, которую я в разных версиях так часто слышал от моих знакомых: «революция это, конечно, круто, но все же проще уехать» и еще что-то из Энгельса про «контрреволюционные народы».
- В Афины - сдался я - помнишь, туда Дюймовочку унесла ласточка в гости к эльфам? У нас там есть друзья, они смешно танцуют и виноград там, как в церкви, только настоящий, растет прямо на улице. А оттуда в Париж, я там покажу тебе фонтан Стравинского, похожий на цирк роботов.
И я как мог весело стал растолковывать ребенку, кто такой Тенгели, как он убежал из дома на войну и зачем нужны его «бесполезные машины», и про Фламеля, замуровавшего в башне магическую книгу и про котеночка, который не пустил Пикассо уехать домой и помог ему стать великим художником. Ее лицо прояснялось по мере нашего приближения к вокзалу.
В этот день я понял, что вряд ли вернусь сюда еще хотя бы раз.
